Форум

Романс

о смертнике

Максим Горький.
Старуха Изергиль

I

Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу.
Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с
которой я работал, ушла на берег моря, а я и старуха Изергиль остались под
густой тенью виноградных лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как тают в
голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к морю.
Они шли, пели и смеялись; мужчины - бронзовые, с пышными, черными усами
и густыми кудрями до плеч, в коротких куртках и широких шароварах; женщины и
девушки - веселые, гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые. Их
волосы, шелковые и черные, были распущены, ветер, теплый и легкий, играя
ими, звякал монетами, вплетенными в них. Ветер тек широкой, ровной волной,
но иногда он точно прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв,
развевал волосы женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов.
Это делало женщин странными и сказочными. Они уходили все дальше от нас, а
ночь и фантазия одевали их все прекраснее.
Кто-то играл на скрипке... девушка пела мягким контральто, слышался
смех...
Воздух был пропитан острым запахом моря и жирными испарениями земли,
незадолго до вечера обильно смоченной дождем. Еще и теперь по небу бродили
обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут - мягкие, как клубы
дыма, сизые и пепельно-голубые, там - резкие, как обломки скал,
матово-черные или коричневые. Между ними ласково блестели темно-голубые
клочки неба, украшенные золотыми крапинками звезд. Все это - звуки и запахи,
тучи и люди - было странно красиво и грустно, казалось началом чудной
сказки. И все как бы остановилось в своем росте, умирало; шум голосов гас,
удаляясь, перерождался в печальные вздохи.
- Что ты не пошел с ними? - кивнув головой, спросила старуха Изергиль.
Время согнуло ее пополам, черные когда-то глаза были тусклы и
слезились. Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила
костями.
- Не хочу, - ответил я ей.
- У!.. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны...
Боятся тебя наши девушки... А ведь ты молодой и сильный...
Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей
из недр этой степи, которая на своем веку так много поглотила человеческого
мяса и выпила крови, отчего, наверное, и стала такой жирной и щедрой. На нас
упали кружевные тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как сетью. По
степи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны,
они стали прозрачней и светлей.
- Смотри, вон идет Ларра!
Я смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей рукой с кривыми
пальцами, и видел: там плыли тени, их было много, и одна из них, темней и
гуще, чем другие, плыла быстрей и ниже сестер, - она падала от клочка
облака, которое плыло ближе к земле, чем другие, и скорее, чем они.
- Никого нет там! - сказал я.
- Ты слеп больше меня, старухи. Смотри - вон, темный, бежит степью!
Я посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени.
- Это тень! Почему ты зовешь ее Ларра?
- Потому что это - он. Он уже стал теперь как тень, - пора! Он живет
тысячи лет, солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их.
Вот что может сделать бог с человеком за гордость!..
- Расскажи мне, как это было! - попросил я старуху, чувствуя впереди
одну из славных сказок, сложенных в степях. И она рассказала мне эту сказку.

"Многие тысячи лет прошли с той поры, когда случилось это. Далеко за
морем, на восход солнца, есть страна большой реки, в той стране каждый
древесный лист и стебель травы дает столько тени, сколько нужно человеку,
чтоб укрыться в ней от солнца, жестоко жаркого там.
Вот какая щедрая земля в той стране!
Там жило могучее племя людей, они пасли стада и на охоту за зверями
тратили свою силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли с
девушками.
Однажды, во время пира, одну из них, черноволосую и нежную, как ночь,
унес орел, спустившись с неба. Стрелы, пущенные в него мужчинами, упали,
жалкие, обратно на землю. Тогда пошли искать девушку, но - не нашли ее. И
забыли о ней, как забывают об всем на земле".
Старуха вздохнула и замолчала. Ее скрипучий голос звучал так, как будто
это роптали все забытые века, воплотившись в ее груди тенями воспоминаний.
Море тихо вторило началу одной из древних легенд, которые, может быть,
создались на его берегах.
"Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею
был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее
спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею
там, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже; когда он стал слабеть, то
поднялся в последний раз высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда
на острые уступы горы, насмерть разбился о них...
Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не лучше
их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. И разговаривали
с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли старейшие
племени, он говорил с ними, как с равными себе. Это оскорбило их, и они,
назвав его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказали ему, что
их чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. А
он, смело глядя на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если все
чтут их - он не хочет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они.
Рассердились и сказали:
- Ему нет места среди нас! Пусть идет куда хочет.
Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, - к одной красивой девушке,
которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А она
была дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, она
оттолкнула его, потому что боялась отца. Она оттолкнула его, да и пошла
прочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал ногой на ее грудь, так, что
из ее уст кровь брызнула к небу, девушка, вздохнув, извилась змеей и умерла.
Всех, кто видел это, оковал страх, - впервые при них так убивали
женщину. И долго все молчали, глядя на нее, лежавшую с открытыми глазами и
окровавленным ртом, и на него, который стоял один против всех, рядом с ней,
и был горд, - не опустил своей головы, как бы вызывая на нее кару. Потом,
когда одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что убить
сейчас же - слишком просто и не удовлетворит их".
Ночь росла и крепла, наполняясь странными, тихими звуками. В степи
печально посвистывали суслики, в листве винограда дрожал стеклянный стрекот
кузнечиков, листва вздыхала и шепталась, полный диск луны, раньше
кроваво-красный, бледнел, удаляясь от земли, бледнел и все обильнее лил на
степь голубоватую мглу...
"И вот они собрались, чтобы придумать казнь, достойную преступления...
Хотели разорвать его лошадьми - и это казалось мало им; думали пустить в
него всем по стреле, но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым костра
не позволил бы видеть его мучений; предлагали много - и не находили ничего
настолько хорошего, чтобы понравилось всем. А его мать стояла перед ними на
коленях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долго
говорили они, и вот один мудрец сказал, подумав долго:
- Спросим его, почему он сделал это? Спросили его об этом. Он сказал:
- Развяжите меня! Я не буду говорить связанный! А когда развязали его,
он спросил:
- Что вам нужно? - спросил так, точно они были рабы...
- Ты слышал... - сказал мудрец.
- Зачем я буду объяснять вам мои поступки?
- Чтоб быть понятым нами. Ты, гордый, слушай! Все равно ты умрешь
ведь... Дай же нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезно
знать больше, чем мы знаем...
- Хорошо, я скажу, хотя я, может быть, сам неверно понимаю то, что
случилось. Я убил ее потому, мне кажется, - что меня оттолкнула она... А мне
было нужно ее.
- Но она не твоя! - сказали ему.
- Разве вы пользуетесь только своим? Я вижу, что каждый человек имеет
только речь, руки и ноги... а владеет он животными, женщинами, землей... и
многим еще...
Ему сказали на это, что за все, что человек берет, он платит собой:
своим умом и силой, иногда - жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить
себя целым.
Долго говорили с ним и наконец увидели, что он считает себя первым на
земле и, кроме себя, не видит ничего. Всем даже страшно стало, когда поняли,
на какое одиночество он обрекал себя. У него не было ни племени, ни матери,
ни скота, ни жены, и он не хотел ничего этого.
Когда люди увидали это, они снова принялись судить о том, как наказать
его. Но теперь недолго они говорили, - тот, мудрый, не мешавший им судить,
заговорил сам:
- Стойте! Наказание есть. Это страшное наказание; вы не выдумаете
такого в тысячу лет! Наказание ему - в нем самом! Пустите его, пусть он
будет свободен. Вот его наказание!
И тут произошло великое. Грянул гром с небес, - хотя на них не было
туч. Это силы небесные подтверждали речь мудрого. Все поклонились и
разошлись. А этот юноша, который теперь получил имя Ларра, что значит:
отверженный, выкинутый вон, - юноша громко смеялся вслед людям, которые
бросили его, смеялся, оставаясь один, свободный, как отец его. Но отец его -
не был человеком... А этот - был человек. И вот он стал жить, вольный, как
птица. Он приходил в племя и похищал скот, девушек - все, что хотел. В него
стреляли, но стрелы не могли пронзить его тела, закрытого невидимым покровом
высшей кары. Он был ловок, хищен, силен, жесток и не встречался с людьми
лицом к лицу. Только издали видели его. И долго он, одинокий, так вился
около людей, долго - не один десяток годов. Но вот однажды он подошел близко
к людям и, когда они бросились на него, не тронулся с места и ничем не
показал, что будет защищаться. Тогда один из людей догадался и крикнул
громко:
- Не троньте его. Он хочет умереть!
И все остановились, не желая облегчить участь того, кто делал им зло,
не желая убивать его. Остановились и смеялись над ним. А он дрожал, слыша
этот смех, и все искал чего-то на своей груди, хватаясь за нее руками. И
вдруг он бросился на людей, подняв камень. Но они, уклоняясь от его ударов,
не нанесли ему ни одного, и когда он, утомленный, с тоскливым криком упал на
землю, то отошли в сторону и наблюдали за ним. Вот он встал и, подняв
потерянный кем-то в борьбе с ним нож, ударил им себя в грудь. Но сломался
нож - точно в камень ударили им. И снова он упал на землю и долго бился
головой об нее. Но земля отстранялась от него, углубляясь от ударов его
головы.
- Он не может умереть! - с радостью сказали люди. И ушли, оставив его.
Он лежал кверху лицом и видел - высоко в небе черными точками плавали
могучие орлы. В его глазах было столько тоски, что можно было бы отравить ею
всех людей мира. Так, с той поры остался он один, свободный, ожидая смерти.
И вот он ходит, ходит повсюду... Видишь, он стал уже как тень и таким будет
вечно! Он не понимает ни речи людей, ни их поступков - ничего. И все ищет,
ходит, ходит... Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. И нет ему места
среди людей... Вот как был поражен человек за гордость!"
Старуха вздохнула, замолчала, и ее голова, опустившись на грудь,
несколько раз странно качнулась.
Я посмотрел на нее. Старуху одолевал сон, показалось мне. И стало
почему-то страшно жалко ее. Конец рассказа она вела таким возвышенным,
угрожающим тоном, а все-таки в этом тоне звучала боязливая, рабская нота.
На берегу запели, - странно запели. Сначала раздался контральто, - он
пропел две-три ноты, и раздался другой голос, начавший песню сначала, а
первый все лился впереди его... - третий, четвертый, пятый вступили в песню
в том же порядке. И вдруг ту же песню, опять-таки сначала, запел хор мужских
голосов.
Каждый голос женщин звучал совершенно отдельно, все они казались
разноцветными ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху по уступам,
прыгая и звеня, вливаясь в густую волну мужских голосов, плавно лившуюся
кверху, тонули в ней, вырывались из нее, заглушали ее и снова один за другим
взвивались, чистые и сильные, высоко вверх.
Шума волн не слышно было за голосами...